«А я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя. Но да будет слово ваше: да, да, нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5:33-37).

Лали клянется небом, что никогда не видела змеиную кожу. Патрулька с визгом проносится на уровне третьего этажа, заливает оконный проем красно-синим и выдирает из полумрака кукольное личико, блестящее от мазков глиттера, спермы и слюны. Она чистого неба-то никогда не видела, обманщица.

— Настоящая? — спрашивает, касаясь текстуры кончиками пальцев.
— Ага. Да, настоящая.
— Правда?
— Да.
— Ва-а-ау.
— Хочешь, подарю?
— Да... Да!
Октавиан путается в собственных руках, путается в длинных узких рукавах и с трудом стаскивает с себя потную куртку.
— Забирай, — и улыбается паскудно: еще отплатишь.
— Ух ты!
Она торопливо натягивает ее на себя и клянется, что вместо сердца у нее старинные часы, а под юбкой — самый настоящий пулемёт.

На жиже? Да, типа на синтетической жиже. А такая бывает?.

Небо над головой сизое как голубиный помёт — это от ядовитых выбросов, и вместо звезд на прогнивших крышах и карнизах искрится шариками перламутровый конденсат. Эта девочка клянется, что никогда не видела такой красоты, и что готова умереть прямо сейчас. И что если она спрыгнет с этого балкона, то не разобьется, потому что у нее в крови мердж-5, а может еще немного межгалактического секса — дрянного пойла масляной консистенции, о котором ни на Среднем, ни на Верхнем ничего не слышали, на самом-то деле.

— Зайка, ты что, ебанутая? — Октавиан свешивается с перил вниз и фокусирует усовершенствованный глаз на тротуаре, заплеванном пестрыми агитками, порнографическими флаерами и радиоактивной мочой. — Ты не разобьешься, но будет очень больно. Поняла? И что делать будешь такая поломанная? Кто-то в этой заросшей клоаке пожертвует тебе анестетик или позвоночник? Ты будешь заживо разлагаться в этой змеиной куртке, дышать зловониями капитализма и ненавидеть меня за то, что не предложил вот это вовремя.

Он расстегивает карман на молнии и двумя пальцами выуживает зип с рипером. Парень продавший его, в следующий раз научит пускать гадблад по вене. Жутко интригует.

Они вывалились из истлевшего от времени и кислотных испарений клуба в ядовитый ночной воздух Среднего яруса полчаса назад, теперь пытаются пережить эту ночь под витринами со странной едой, пульсирующими галогенными сердцами и позолоченными кошками. Четыредвадцать не помнит ее имени, но знает, что ей интересна эта струящаяся змеиная кожа, эти разноцветные таблетки из Верхнего, упакованные в плотные грипперы, и его платиновая карта с изображением мифического Иерусалима, где песок прожигает ступни через каучуковую подошву кожаных сандалий и солнце светит круглый год — настоящее солнце, а не ультрафиолетовые лучи, что отражаются от стеклянных панелей небоскребов.

Зайка часто-часто хлопает ресницами, ее нижняя губа выпячена и мелко подрагивает; если разревется, то испортит всё. Октавиан с досадой думает, что это всё из-за катализатора: язык — лоснящаяся гигантская личинка, мало того, что не помещается в рот, так еще изо всех щелей прёт великодержавный пафос. И девчонки такие уродливые, когда плачут. Только на него это не действует, он терпеть не может лживые женские слезы. Аквария натаскала: стерва умеет рыдать так, что отец превращается в ссаную тряпку и торопится удовлетворить ее просьбы, а те инверсионно задевают Октавиана. Все мачехины беды от него, ублюдка. Такой дрянной рефлекс: слезы — знак равенства — плохо.

— Иди сюда, — зовет он, выдергивая змеиный рукав от опасного края.

Высыпает из пакетика три черные таблетки, две кладет себе в рот и проглатывает. Под действием риперной скорости сенсорная линза троит и теряет фокусировку, отчего Октавиан практически слепнет на один глаз.

— Четверть или половинку? — уточняет, сжав третью указательным и средним пальцем.

Катает ее между подушечками и с улыбкой кладет себе на язык, не дождавшись ответа. По рецепторам распускается горечь, точно чернила по пористой бумаге. Девочка разочарованно подается вперед. Зрачки наплывают на рыжую радужку как жирные жуки, поры забиты глиттером, на верхней губа блестит испарина. Октавиан обнимает ее затылок ладонью, мокро целует и проталкивает подтаявшую таблетку в приоткрытый рот. Язычок мелькает блестящим красным чупа-чупсом.

Они спускаются вниз по металлической лестнице, выбегают на улицу, спотыкаясь о собственные ноги, и разбиваются о кучку насквозь прокуренных подростков из того же дешевого клубешника. Их руки тянутся к ним, их рты смеются, их глаза раздевают и пожирают живьем. Все хотят трахаться — побочка такая. Октавиан толкает свою девчонку к стене и лезет рукой под лакированную юбку, стукаясь с ней коленями и кистями. Она тоненько стонет, как нимфа-андроид в вип-кабинках «Небесных чертогов» — бара, парящего у дождевых облаков. Четыредвадцать отодвигает полупрозрачные трусики и лезет пальцами ей в вагину. Лали клянется, что хочет его, но пизда у нее сухая и гладкая как камни на тротуарах Ершалаима. Приходится вальсировать, нет, топтаться у черной пасти какой-то арки и страдать от тошнотворного вертиго, натыкаясь спиной на чужие локти, лопатки, крылья и хвосты.

Глыба вырастает из ниоткуда. Октавиан охуевает от габаритов мужчины и не успевает извиниться; но как хорошо, что тот оказался рядом, иначе бы он упал на четвереньки. Отползти уже не получается, хватка у дядьки мертвецкая.

— Мы живем в свободной стране под защитой Конституции, — выпаливает хрипло; мутная рвотная слюна срывается с нижней губы и противно пружинит, никак не отлипнет. — Отпусти, придурок!

Он брыкается и снова исходится желудочными соками, кашляет и давится кадыком. Октавиан Четыредвадцать — представитель Верхнего яруса, верит в свою абсолютную неприкасаемость. У него иммунитет и безлимитный пропуск везде и повсюду. Он родился с серебряной ложечкой во рту, которая, очевидно, сейчас провалилась куда-то в глотку и заставляет задыхаться слизью под чужие ноги. Оттого советы от отбросов нижних ярусов вызывают презрение и неконтролируемую агрессию.

— А что, это твои единственные ботинки? Не волнуйся, я тебе заплачу. Сколько они стоят, десятку? — срывает болтающуюся у шеи тряпичную маску и вытирает рот, больно царапая губы металлической молнией; швыряет ее под ноги амбалу, прямо к мыскам тяжелой армейской обуви. — Нет? Пятнашку? Прости, они такие убогие…

И падает в свою же смердящую лужу плашмя, до крови прикусив губу. Его трясет и несет от ярости, и это тоже побочка от катализатора.

— Может, ты их сам языком почистишь, а я тебе сверху сотенку накину, а? — скалится зло и показывает черный от рипера язык. — Ты знаешь, что я могу с тобой сделать? Будешь жрать мою блевотину и просить еще. И еще, еще, еще, еще... — он говорит очень быстро и задыхается, пытаясь встать на ноги. — Эй, слышишь? Мой отец Квинт Лициний, он тебя потравит как шавку помойную. Шлюхам своим указывать будешь, понял, мудила? Проси у меня прощения!

Отредактировано Octavian IV XX (2018-09-08 19:06:18)

Октавиан терпеть не может, когда ему указывают. Особенно чужие. Особенно всякие помоечники ярусом пониже, у которых день расчерчен походом на работу, перекусом генно-модифицированной едой из одноразовой посуды и быстрой сухой дрочкой на тощую девочку с рецепции или на соседскую дочь. Он пока не чувствует опасности, только презрение и раздражение, едкое как моргающая неоновая вывеска с силуэтом голой женщины над секс-шопом. Что эта безмозглая гора мышц может ему сделать — свернёт шею? Если бы хотел, сделал бы это сразу. Психи не делают предупреждений, это все знают.

Четыредвадцать берет пластиковую бутылку с водой и беззвучно передразнивает мужика одними губами. Сам ты свинья, думает, набирая ледяную воду в ладонь и умывая лицо. Разъеденными кислотой губами присасывается к горлышку и делает несколько глотков, а остатками полощет рот и выплевывает. У воды отвратительный вкус и какой-то металлический налет: невкусно и зубы сводит. Он бы не удивился, если бы и она тут была не настоящая, суррогатная; какой-нибудь кислотный осадок, стекающий по водосточным трубам прямиком в производственный цех, в раззявленные горла дешевых тары. Октавиан дергается и вырывает рукав из его хватки.

— Что ты приебался ко мне? — спрашивает с досадой, моргая слипшимися от слез и воды ресницами. — Куда ты меня тащишь? И не хватай меня так больше, эта толстовка стоит больше, чем ночь с твоей тупой мамашей-шлюхой!

Рипер, попавший в кровь, бодрит. Даже слишком. Октавиан оглядывается по сторонам и не находит ни одной знакомой суки. Стервятники вынули языки из очка и бросили его рядом с этим убийцей, едва поняли, что халявы не будет. Кто-то говорил, что на среднем люди проще, дружелюбнее и добрее. Буллщит! Всё, что их интересует, — это горизонт событий твоего банковского счета и желание делиться всем, что послал твой Шибальба, Фрейр или Чернобог. Вот только никому нельзя доверять в этой дыре, даже Богам. Ну и наплевать.

Четыредвадцать чувствует, что мозг устал и хочет спать, но тело, это предательски слабое тело на риперовой скорости требует веселья. Он дышит надсадно, глотая сопли, застрявшие в горле, и хочет вон тот золотой эклер, призывно мерцающий глазурью на витрине. Мужик что-то спрашивает, но воспаленный мозг цепляет только Dreem Machine и медленно включается.

— Dreem Machine — совершенствуй себя, — уныло тянет идиотский слоган компании.

В памяти всплывают двадцатиметровые экраны в холле штаба, круглосуточно ротирующие ролики о счастливой жизни сверхчеловека с новым механическим сердечным клапаном, усовершенствованными конечностями и электронными легкими. Кстати, они же выпускают электронные сигареты, и если купите пару легких — серебряный парогенератор с фирменным логотипом в подарок. Прохладный женский голос, сообщивший это, шелковой лентой заползает под кожу, обволакивает. Ей хочется верить. Открой второе дыхание изношенным органам. Живи дольше и процветай. В тридцати процентов случаев имплантация заканчивается цветением в буквальном смысле: под кожей уродливыми пятнами распускается ядовитый гангренозный гной. Пресс-службам не велено раскрывать официальную статистику.

Октавиан бесцельно плетется за мужиком, чувствуя, что попал в дурацкую ситуацию. В какой-то темной подворотне наедине с незнакомым угрюмым типом, задающим вопросы словно маньяк-педофил: выуживает личную информацию, а у самого желваки играют. Плечо берут в стальные тиски: больно, словно засадили крюк для забоя крупно-рогатого скота.

— Меня зовут Отъебись-от-меня-мудак, и я устал от твоих вопросов. Знаешь, что? Я могу уйти. Ухожу, пока.

Дергается, ужом выворачивается из хватки и бежит назад. Ожидает погоню и топот тяжелых армейских ботинок, но за спиной совсем тихо — неужели, отстал? Октавиан сбавляет шаг и выпрямляет спину, идет спокойнее и увереннее, но едва подбирается к границе подворотен, как на плечо ложится тяжелая рука. Он едва не седеет от испуга и резко поворачивает голову — так, что шею чуть не сводит.

Так и есть, всё тот же обблеванный мстительный псих-педофил.

— Отъебись от меня! — шипит возмущенно, а затем, недолго думая, кричит — нет, пронзительно визжит: — Помогите! Кто-нибудь! Убивают! Помогите!.. М-мф-ф...

Нос и рот накрывает твердая мозолистая ладонь. Она воняет псиной, кислятиной и металлом, и зажимает так, что Октавиан начинает задыхаться. Ему живо представляется, как амбал трогает этой же ладонью свой пах, теребит яйца и стискивает немытый хер. Отвратительно.
Четыредвадцать дергается до тех пор, пока перестает ощущать твердую поверхность под ногами.
Псих хочет убить его.
Это же очевидно.

Отредактировано Octavian IV XX (2018-09-09 22:46:18)

Могло быть и хуже. Октавиан насильно уговаривает себя, вслепую ощупывая лицо, твердое и вздутое как переспелая хурма, надавишь пальцем — треснет и потечет хурминый сок. Он медленно шевелит конечностями, напрягает живот, икры, ягодичные мышцы и ощупывает языком склеившиеся сахарным сиропом зубы. Жил, умер, воскрес каким-то чудом, вот только каждое движение отдается колючими фейерверками в черепной коробке, пронизывает от уха до уха. Больно!

Вещества сомнительного происхождения до добра не доведут, особенно если ты взял их на Среднем ярусе, особенно если с рук незнакомого дилера, увешанного голографическими рунами-оберегами как шаман — гремящими птичьими косточками. Четыредвадцать забывает об этом всякий раз, когда к нему сквозь стену из потных спин и стоптанных каблуков, высвеченных ультрафиолетом, продирается пушер с ящиком пандоры, плотно набитым белыми порошками, разноцветными капсулами и переливающимися блистерами. Он берет самые улётные: уже не новичок, уже перепробовал всё, уже разбирается в развлечениях эконом-класса, уже свой в доску. Кладет под язык, растирает в десны, вдыхает в ноздри, и лишь однажды пробил вену, но больше такого не повторится, потому что в тот раз он едва помнил, как приполз к себе домой в чужой потрепанной шляпе с облезлым пером и в одном обдристанном ботинке на босу ногу.

Он хватается за голову, пропускает пальцы сквозь волосы и с трудом разлепляет опухшие глаза.  Это не его комната, не его дом, и кажется, даже не его ярус. Потолок низкий, самодельный, свет рассеянный, стена сбоку — грубая, кирпичная. Кровать под ним жесткая, пахнет чужим телом, кислым и терпким, а не свежестью лавандового детергента как дома, где роботы меняют постельное белье ежедневно. Октавиан понятия не имеет, где находится и как оказался здесь. Садится на кровати, вертит лохматой головой по сторонам и тоненько скулит, обняв себя руками. В зубах скрипят песочные гранулы. Он весь грязный, вонючий, в каком-то едком дерьме из слюней, соплей и пота, в адской смеси ароматов бедных кварталов. Содрать бы это все вместе с верхним слоем эпидермиса и обмазаться освежающим флюидом с мерцающим бриллиантовым крошевом в составе. Проснуться бы сейчас у себя. Четыредвадцать больно царапает себя по руке, чтобы убедиться, что не трипует.

Здесь живет религиозный фанатик, это точно. Затертый коврик на полу с жирным крестом на всю катушку, аккуратно составленная полка с коллекцией Библий с пожелтевшими от времени страницами и какая-то допотопная вычислительная техника, покрытая пылью, икона Богоматери в сочетании со шторкой с дельфинами — это так невинно и богохульственно одновременно, что больно смотреть. Не хватает стопки комиксов с православным порно. Сознание Октавиана протестует и против воли наполняет голову мыслями эротического содержания, ебущимися гомосексуалистами и мохнатыми вагинами, что он пристыженно отводит взгляд и тут же напарывается на пейзаж за пыльным окном, как фаршированный внедорожник на противотанковый ёж.

- Ебаный жижкозоид, - шепчет он, упираясь ладонями в пыльный подоконник.

Жирное пятно остается там, где его нос касатся стекла. Перед ним, насколько хватает глаз, простирается необъятная пустошь: мили выжженной земли и неплодородной почвы, только сухой песок и снующие по зыбучим маршрутам ящерицы. Октавиан впивается пальцами в деревянную панель и холодеет нутром: он никогда не был так далеко от дома. Никогда не был в месте столь унылом и убогом.

От холодного влажного прикосновения к запястью он одергивает руку и больно ударяется о стену, ободрав большой палец о шершавую поверхность. Огромный пёс смотрит на него блестящими глазами-бусинами и громко дышит, вывалив язык. Просто убийца. Четыредвадцать вжимается в стену и тяжело сглатывает: он боится огромных животных, если в их мозг не вживлен чип с поведенческим набором и ими нельзя управлять с помощью ремоут-манипулятора. Он крепко жмурится и застывает, когда в грудь упираются тяжелые лапы, и горячее смердящее дыхание обжигает шею и лицо. Кажется, собаки могут учуять страх. Он не помнит, куда девал любимую маску, которая, впрочем, вряд ли поможет, если чудовище решит отгрызть ему лицо. Может, не учует, если не дышать?

Сквозь грохот пульса в ушах слышит, как где-то поблизости хлопает дверь.

Отредактировано Octavian IV XX (2018-09-28 15:25:46)